Леонид Десятников родился в 1955 году в Харькове. Закончил консерваторию в 1978-м в Ленинграде. Во время службы в армии (как бы между делом), вступил в Союз композиторов (1979). Первые даты списка его сочинений располагаются в середине 70-х: это песни, опера и балет. Даты постановок идут за ними по пятам: балет Liebeslied in moll, написанный еще в консерватории (1976), был на следующий год поставлен Берлинской Штаадтсоперой, премьера камерной оперы Бедная Лиза (в 1-й редакции – тот же 1976-й), вскоре состоялась в московском Камерном музыкальном театре (1980). Так и пошло. В начале 1990-х его открыли для себя кинорежиссеры. Живет в Петербурге, преданно исполняется московскими музыкантами.
Для музыки Леонида Десятникова едва ли можно придумать концепцию красивее авторской. Равно как уверить себя в том, что эта концепция полностью прочитана. Все здесь изобретательно, все неспроста: там ввинчен какой-нибудь барочный завиток, тут инкрустирован романтический вздох, опусы указывают то на название цикла Lieder (Любовь и жизнь поэта), то на роман Пруста (Du côtè de chez Swan), то на культовую партитуру Стравинского (Зима священная 1949 года). Дело усложняется тем, что автор – известный интеллектуал, и скептик, и эстет, и немного сноб. И о музыке – своей и чужой – говорит афористично и парадоксально. Он ироничный, постмодерновый и отстраненный, хотя между строк у него можно вдруг обнаружить: музыка создается во славу Божью. Его любимое занятие – комментировать, музыкой в первую очередь. Жанр сочинения, написанного им для Гидона Кремера он так и обозначил: комментарий (Wie der Alte Liermann).
Это с одной стороны.
С другой – попробуйте задаться вопросом, что там, в этой музыке? Чей-то мучительно знакомый голос, осторожный намек – смутный объект желания, ускользающая красота. Очертания еще нечетки, наводишь на фокус, цитата поймана и приколота к листу булавкой. После завершения этих интеллектуальных трудов становится ясно, что, пожалуй, они были напрасны. Потому что классификация стилей и каталог аллюзий не объясняют, почему эта музыка такова, какова она есть.
Хотя все эти хитроумные изобретения – игры с цитатами, стилями, сопряжения смыслов, конечно, украшают музыку Леонида Десятникова. И что, может быть, важнее – заключают в надежную интеллектуальную оболочку. Как только обозначены ориентиры: постмодернизм, ирония, цитата – появляется принадлежность, включенность в процесс, генеалогия, становится легче как-то обойтись с этой весьма ранимой музыкой. В которой порой совершенно явственно слышно, что автор-то как раз не отстранен от своего возвышенного и чувствительного материала, а напротив, принимает его слишком близко к сердцу и иронизирует из чувства самосохранения.
Наиболее близким себе автор считает Стравинского (темперамент, склад мышления, интеллектуальный блеск). Но, пожалуй в его личной стравинскиане более точным адресом, по которому прописаны его музыкальные симпатии, является “Мавра”. По той причине, что редко в каком из своих опусов царь Игорь так открыто признавался в любви к модели. И еще потому, что многое из Десятникова так же непереводимо с русского музыкального языка, в котором романс, может статься, значит больше, чем все новации прошлого и нынешнего столетий.
Вообще к языкам у Десятникова страсть, и не только к музыкальным. К слову он относится с нежностью, возится с ним с наслаждением, извлекая из русской поэзии если не раритеты, то неизбалованные музыкальным вниманием вирши – от Гавриила Державина до Олега Григорьева. И заявляет, что хотел бы быть переводчиком.
Cо стихами Хармса и Олейникова он сделал то, о чем втайне мечтают все авторы вокальных произведений: теперь, читая строчки избранных им семи стихотворений, слышишь десятниковские мелодии.
Любовь и жизнь поэта – десятниковский opus magnum. И его энциклопедия. Здесь весь его романтизм, все барокко, весь постмодернизм. Здесь его собрание насекомых (и тварей пострашнее), и разных возрастов – от юношеского до старческого, и разный ход времени. Здесь есть даже еврейский вопрос. Однако каков бы ни был сюжет и текст, здесь говорится о любви и жизни, то есть о красоте, и о смерти, то есть конце любви, жизни и красоты.
Это, пожалуй, и есть главная тема.
Отстраненная, надмирная, барочная красота Пяти стихотворений Тютчева, в сопрановой партии которых слышится голос мальчика из церковного хора или кастрата. Сияющая классичность Вариаций на обретение жилища и на гайдновский мотив. Два танго Hommage á Astor Piazzolla – по сути также уходящая красота. Утомленное солнце. Закат.
Свинцовое эхо (The Leaden Echo) Хопкинса могло бы обозначить этот сквозной мотив: “Как удержать... удержать красоту, удержать ее, красоту, красоту, красоту,.. исчезающую от нас?”. Джерард Мэнли Хопкинс вторит шекспировскому сонету: “...Где, какое для красоты убежище найти?” (Сонет LXV)
Но Шекспир уповает на поэтические строки, а Хопкинс не надеется ни на что, и в опусе Десятникова голос елизаветинской эпохи, голос Дауленда и Берда – контратенор, в сопровождении струнного ансамбля, где мерцает терпкий звук барочных виол, выпевает уже не надежду и меланхолию, и даже не отчаянное английское despair, а так, как в русском переводе: скорби вой. Вполне натуралистично, если это вообще возможно у Десятникова.
“Моя задача – воспевать”, – говорит он и действительно поет. И в вокальных сочинениях, и в инструментальных. Звук тянется, длится. Вот и убежище для красоты – кантилена.
Во всяком случае, с точки зрения музыканта.
Ольга Манулкина
How to keep... to keep back beauty, keep it, beauty, beauty, beauty,.. from vanishing away?
Where, alack, Shall Time’s best jewel from Time’s chest lie hid?.